Сколько себя помню, у нас всегда ,были жуткие соседи. Дядя Ваня, седой алкоголик, истошно вопящий каждый день в лестничных пролетах, и неизменно улыбчивый, когда просил в долг "пятерку". Он мутно сплевывал, кося зеленым глазом и дыша в лицо перегаром и тем грустным сырым запахом, который отличает мертвых изнутри людей. по ночам у дяди Вани были приступы белой горячки, он страшно завывал и гонял воображаемых чертей топором по всему двору. Утром его, окоченевшего, с одутловато-синим лицом и серыми губами, дворник затаскивал в подъезд, укладывал на твердую кушетку и разрешал опохмеляться. Дядя Ваня успокаивался, тер крупный, бордово- отмороженный нос и протяжно вздыхал:
- Эх, вы-ы-ы-ы…скоты…
Дворник, наученный горьким опытом, не ввязывался в разговор, поэтому дядя Ваня, окончательно отогревшись, снова брел на свой шестой, отбивать соседские пороги с просьбой занять "на хлеб". Ему подавали как нищему, брезгливо сморщившись, а он храпел черными ноздрями, чесал слипшиеся черные кудри на затылке и брал из рук, ни разу не отказавшись. На первом этаже жила большая семья. В трех комнатах находилось никак не меньше двадцати человек, из них одиннадцать были детьми. Окончательно спившиеся родители посылали их побираться сперва по нашему дому, а потом уже и по всему городу. Дети были злыми, жестокими, с волчьей недружелюбностью в глазах. Их было страшно погладить по голове, или приласкать - они настороженно, сжавшись, болезненно зажмурившись терпели поглаживания, не спуская звериных глаз с руки. Один раз к нам на двор забрел щенок. Рыжий, лохматый, на толстых кривых лапах, он лаял и скулил всю ночь, а на утро возле подъезда организовалась груда мисок, баночек и бумажек с косточками, шкурками от колбасы, недоеденной котлетой и прочим. Часа к девяти старший одиннадцатилетний Лешка пошел побираться на верхние этажи - зима была трескучей, лютой, и в рваном пальто ему ужасно не хотелось тащиться к вокзалу, или через несколько улиц к другим домам. Жители, успевшие скормить ненужные остатки щенку, отказали Лешке в ежедневной пище. Вечером, когда я вышла снова покормить щенка, увидела страшную, по своей первобытности картину- студеный, изуродованный камнями трупик щенка был запинан ногами на видное место. По вытоптанной тропинке к подвалу вели кровавые следы- видимо, щенок несся, не чуя ног к последнему спасению - темному, теплому подвалу, но и там хитрые звери нашли его и умертвили. Я не знала тогда, что через несколько лет эти же самые дети насмерть забьют маленькую девочку побирушку, которая забредет на "их территорию". В этом желтом, гниющем доме было просто невозможно жить, но мы жили там пока мне не стукнуло одиннадцать. К тому времени состарившиеся жильцы стали внезапно умирать, и это стало еще одной чумой. Не от болезней, а от старости умирали один за другим, и весь апрель наш двор был забросан мохнатыми кладбищенскими еловыми ветками. По ночам у мусорных баков жутко выли собаки, и в такие часы было опасно выходить из дома- район был очень неблагополучен… Иногда по ночам хотелось рисовать глупой акварелью на альбомных листах детские рисунки, сидя под желтым абажуром на узкой темной кухне.
А еще вспоминалось, как в лужу кто-то забросил грязного Мурзилку (был такой желтый пучеглазый мультяшка в красном берете) и осенью , когда вода превратилась в серый мутный лед он дико и жалобно смотрел из-под толстого стеклянного слоя прямо в глаза. Каждый раз, проходя мимо этой лужи, я давала себе обещание непременно вытащить его, обогреть и напоить горячим чаем, но вечером, когда мама выводила меня гулять, мне было жутко стучать лопаткой по льду и извлекать мертвого Мурзилку из его склепа, казалось, что он растает у меня в руках, выпучив глаза и страшно раскрыв сырой размоченный рот. Вечером старики играли в домино, на подоконники слетались уличные серые голуби, беспрестанно ударяясь костяными клювами в окна. Говорили, это к смерти. А еще одно ощущение юности- веселую хохотушку Сашеньку, синюю птицу, смелую, быструю не забыть никогда. Играя в прятки в замусоренном подъезде, впервые залезли под трубу в углу, и там, смотреть Сашеньке прямо в глаза, дышать вместе с ней от волненья, краснея от неловкой близости - это было счастьем. Кажется, так оно и было, когда вместе делали физику, сидели у нее в гостях, пили извечный чай и хвастались какими-то колготками. Мне, бледной, угловатой было до муки сладко разглядывать ее новые движения. Она крутилась передо мной и напевала :
- Ла-ла-ла, вот так, ла-ла-ла…!
Кажется , танец назывался ламбадой. Меня обхватывали сзади, за талию ее ловкие сильные руки, крутили, издевались, были неумолимыми и проворными. А я дичала, задыхалась от головокружительного счастья и рисовала себе совсем иные картины. Глупо хихикая, я тупо топталась на месте, одеревеневшее разом тело было вялым и несговорчивым. Тогда Сашенька хмурилась, топала ногой, и на ее очаровательном лобике, между светлыми бровями появлялась усталая морщинка. А потом приходила ее мама, и приносила в сумке разные вкусности к чаю.
Мы прятались в Сашиной комнате, шелестели обертками от шоколадок, и я, никогда не любившая сыроватые батончики под названием "ГЕМАТОГЕН" с удивительным рвением просила "откусить", так как знала, что Сашенька положит коричневый брикетик в рот, оставив маленький кончик, и смеющимися глазами покажет: "бери". А по ночам мы с Сашенькой играли в "палатку" в ее широкой кровати. Светили фонариком в кучку темных игрушек, ждали, когда куклы начнут разговаривать, валялись, или сидели в обнимку. А потом приходила строгая Сашина мама и заставляла нас "прикрыв рот, немедленно ложиться спать". Сашина мама болела раком, и это знал весь двор. Втайне мне хотелось, чтобы Сашенька стала сиротой, и мои родители могли ее удочерить. Тогда бы мы были сестрами навсегда! Но вышло совсем по-другому: внезапно умерла моя тетка в далекой Рязани, и оставила нам в наследство трехкомнатную квартиру и собаку Рихту. Собрались мы быстро, и без малейшего сожаления съехали из грязного сибирского городишки. Сашенька бежала за желтым автобусом, плакала и тянула руки. А потом на вокзале мы целовали друг другу лицо, глаза, губы, руки, и обещали писать и приезжать в гости. В гости она так и не приехала, а из двух написанных ею писем сохранилось только одно, до сих пор лежащее у меня в шкафу.
"Машуня! - писала она - Как ты там живешь?
А у нас все тоже, и голуби, и снег, а мне на Новый год подарили настоящие капроновые колготки! Все во дворе мне завидуют, а Гошка предложил с ним гулять. Он старше меня на два года, ему уже двенадцать, и он в шестом классе! Баба Лида переехала тоже, и теперь в ее квартире живут алкаши. А еще вот тебе рисунок - это мы с тобой. Целую тебя, скучаю сильно! А про гардины мама сказала, что мы две дурочки, могли ушибибица. Саша" Гардины? ах, ну да, это мы с Сашенькой играли в индейцев, прятались за шторами, и решили взобраться по ним, как по диким лианам.. Под потолком что-то треснуло и на нас сверху свалились две черные железные гардины… На рисунке, детском, пожелтевшем от старости изображен наш девятиэтажный дом, с горящими окнами, падающий белый лунный снег, и мы, стоящие высоко, на самой крыше, задевающие плечами желтоглазые звезды…